А Лев Леонтьевич поднялся с кресла и, стоя на эстраде, улыбался, сияя, принимая как заслуженную дань своего таланта возгласы восхищения и рукоплескания.
Но тут кто-то крикнул:
— Владимир Осипович!
Это имя всех наэлектризовало.
Слушатели поднимались из-за столов.
Соня, Татьяна, Ольга и Наташа подбежали к зеркалам, поправить помятые туалеты.
Лев Леонтьевич соскочил с эстрады… Все взоры обратились к дверям.
Владимир Осипович, непринуждённый, элегантный, надушенный, с иронической усмешкой на устах и победительным выражением на лице, лёгким, эластичным шагом хорошо вымуштрованного солдата ступил в Золотой зал.
Молчащий и хмурый офицер сорвался с кресла, снял фуражку, застегнул мундир на все пуговицы, отстегнул саблю и, повесив её на крючок, велел прислуживающему лакею:
— Карточки! Быстро! Быстро!
Поскольку меня настращали, что возвращаться в город одному небезопасно, волей-неволей пришлось дожидаться рассвета в этом французском ресторане.
Я уж до тошноты насмотрелся на эту гулянку, в самом её откровенном и отвратительном виде.
Попил чая в буфете и чем-то перекусил, не столь оттого, что проголодался, а для того, чтобы добыть, наконец, этот злосчастный счёт, который дал бы мне возможность выбраться из-под принудительного ареста во французском ресторане.
Воспользовавшись местом, которое временно освободила мадемуазель, я навёл её на разговор о Владимире Осиповиче, который, как я заметил, играл здесь важную, даже перворазрядную роль.
Со слов моей собеседницы узнал, что славный Владимир Осипович был попросту шулером, который «гастролировал» по России и Сибири.
На всех ярмарках, съездах, и на всех публичных сборищах он появлялся неизменно.
Мало интеллигентным и умственно слаборазвитым сибирским кругам импонировал своим действительно необычным для этих мест видом, изысканностью одежды, поведения, разговора. Богатых простаков ошеломлял своими рассказами об обширных владениях, о многих сотнях душ, коими якобы обладал в губерниях средней России, о приятельских отношениях, которые связывали его с петербургской и московской знатью.
Эти импровизации, принятые «за чистую монету», определяли: «гулять», напиваться, играть в карты с Владимиром Осиповичем считалось недюжинной честью, которой добивались все, но которой тот удостаивал только избранных, только привилегированных.
Нелишне добавить, конечно, что таковыми были прежде всего люди богатые, щедрые, не считавшиеся с расходами и не жалевшие денег.
Вопреки известной поговорке, Владимиру Осиповичу удача не изменяла никогда — ни в картах, ни с женщинами.
Что он сам «помогал» удаче — не вызывало сомнений. Надо, однако, признать, что делал он это очень умело, очень осторожно.
Впрочем, кто бы мог его в шулерстве уличить?.. Владимир Осипович появлялся и за карты садился лишь тогда, когда вся компания была уже крепко под хмельком, а партнёры его — пьяны до бессознательности.
Мадемуазель, довольная, что нашла слушателя, который ей ни в чём не перечил, рассказывала, рассказывала без умолку, не останавливаясь, и говорила тем свободнее, что около буфета образовалась полная пустота, — никому не нужно было ни еды, ни напитков, гости французского ресторана уже всем пресытились до предела!
Некоторые, сморенные выпитым, вытянувшись на лавках, спали; другие, более стойкие или не сумевшие найти место на лавках, дремали, опираясь головой о стол.
Из других комнат слышался топот наиболее выносливых танцоров, отрывочные слова бессмысленных песен и невообразимое пиликанье цыганской скрипки.
Только самобытная балалайка ещё очень громко и удало звучала из боковой комнаты.
Лампы гасли, розовый рассвет уже заглядывал через грязные стёкла.
И вдруг раздался какой-то адский шум.
Кто-то подражал завыванию собаки. Другой кто-то — мяуканью кота… Кто-то мычал, как вол… Кто-то подражал пению петуха… кудахтанью курицы, которая снесла яйцо… Слышались и голоса, изображающие женский плач, гуканье младенца… грубый мужской смех. чавканье. храп.
Кто-то наяривал разухабистую песню…
Оказалось, это та самая компания, которая, как я видел, «забавлялась» в Золотом зале и сейчас высыпала в буфетную с таким адским ором.
Присутствовали все в полном составе, кроме Владимира Осиповича, который успел незаметно испариться, выиграв, как мне потом рассказали, огромные суммы.
Это шумное пьяное шествие возглавлял «патриарх тобольский», экс-заключённый, обвинённый в фабрикации фальшивых банкнот, а сейчас — настоящий Крез: Илларий Таганцев.
Ольга и Соня вели его под руки.
Все трое остановились перед буфетом.
Мадемуазель сорвалась с места, ожидая заказов.
— Человек! — рыкнул Илларий Таганцев, прерванный подражанием собачьего визга. — Человек! Счёт!
— Уже готов, — ответила мадемуазель и, кокетничая, призывно глядя, выставив зубы, подала Таганцеву длинный исписанный лист.
Он посмотрел.
Пробежал лист глазами раз. второй. и третий. и крикнул:
— Неверный счёт!
— Но, месье, только то, что вы велели подавать и здесь, и в Золотом зале, только то и внесено в наши книги и записано в ваш счёт: parole d’honneur![38]
— Врёшь, скотина! — рыкнул Илларий Таганцев, бросив лист на прилавок и придерживая его кулаком. — Врёшь!
— Ах, monsieur, я обижусь! Я уже обиделась! — воскликнула мадемуазель, закрывая лицо ладонями и притворяясь, что плачет.
На помощь прибежал хозяин.
— Ах, Превосходительство! Миленький! Голубчик! Ах, если вы считаете, что в вашем счёте слишком много записано… я готов… и мадемуазель готова, мы вычеркнем, всё, что хотите. всё, только скажите, что… потрудитесь сказать, Илларий Таганцев!
— Ничего не надо вычёркивать… А надо дописать… Человек! Подними с пола счёт. Мадемуазель! Дописывайте!
Илларий Таганцев надулся, как индюк, красующийся на хозяйском дворе, и, слог за слогом, чётко и вразумительно отчеканил:
— Вписывайте, мадемуазель, сколько за то, что я в ваш рояль наплевал.
У мадемуазель перо выпало из рук, хозяин схватился за голову, потом заломил руки:
— Вы, вы, Илларий Таганцев, наплевали в мой рояль. В мой прекрасный рояль.
— И не раз! — разразился хохотом «патриарх тобольский».
Вторила ему вся его компания.
— Как можно? — вскричал действительно поражённый владелец рояля. — Не верю!
— Ваша воля не верить… А моя воля была наплевать… Идите, хозяин, смотрите… Убедитесь… Удостоверьтесь.
Хозяин выскочил из-за прилавка, как стрела из лука, и полетел к Золотому залу. За ним подалась ватага менее пьяных гостей.
И тут же вернулись.
— Правда, чистая правда, Илларий Таганцев, — подтвердил хозяин.
— Сколько я должен за то? — спросил «тобольский патриарх». — Посчитайте, прикиньте, господин хозяин, а вы, мадемуазель, на моём счёте запишите сумму, которая с меня полагается.
Хозяин со своей бухгалтершей советовались в сторонке. Говорили так тихо, что только некоторые выражения и цифры, подчёркнутые ими, можно было услышать:
— В Париже рояль стоил рублей.
— Упаковка рублей.
— Отправка морем.
— Морем и сушей, патрон…
— Ваша правда, мадемуазель. Морем и сушей, рублей.
— В таможне пошлина, рублей.
— Перевозка через Москву, Нижний, рублей.
— Доставка в Минусинск, рублей.
Пока мадемуазель и владелец рояля подсчитывали общие затраты, записывали цифры, пока, наконец, подбивали общий итог, на лицах окружающих читалось напряжённое ожидание. Только «тобольский патриарх» стоял победителем и большой потной лапой гладил Сонино лицо. — Превосходительство… Илларий Таганцев… голубчик, — несмело, путаясь, бормотал хозяин, — мы подсчитали… я и мадемуазель… Она не… Она очень умная… Она подтвердит… этот рояль стоил мне очень, очень дорого.
— Сколько? — назовите, прошу, господин хозяин…
— Четыре тысячи рублей, — тихим голосом неуверенно сказал хозяин.
«Патриарх тобольский» рассмеялся во всё горло:
— И всего-то?
Вытянул из засаленного и потного кафтана покорёженный кожаный кошель, из растянутых его отделений вытащил банкноты, послюнил пальцы и, демонстративно выкладывая на прилавок банкноту за банкнотой, отсчитал четыре тысячи рублей, заплатил по счёту за еду и напитки, затем снял с пальца дорогую печатку, завернул в несколько ценных банкнот, вручил всё это бухгалтерше и, поцеловав в обе щёчки, проговорил любезнейшим тоном: